Вернуть на место памятник Дзержинскому – значит считать, что августа 91-го не было. Не было сопротивления попыткам водворить нас в обрыднувший душный cовок, не было победы над путчистами, не было счастливого изумления от того, с какой легкостью – чуть поддал плечом, и посыпалась, как казалось, рушилась на глазах тоталитарная махина.

Почему толпа побежала тогда сносить именно памятник Дзержинскому, а, скажем, не Ленину? Потому что знаком, символом несвободы, тоталитарного строя был КГБ со всеми его псевдонимами: ВЧК-НКВД и с его лидером-основателем, кумиром всех последующих поколений спецслужбистов. Вряд ли в той толпе хоть кто-то отчетливо представлял себе образ новой, свободной России, в которой мы собирались жить после неожиданной и прекрасной победы, но уж точно казалось, что в этой демократической России новые силовые структуры не станут наследниками КГБ, что само это ведомство будет демонтировано вслед за монументом, а память о нем будет проклята. И что теперь-то уж точно его жертвы будут увековечены, по всей стране воздвигнут памятные мемориалы и станут водить к ним школьников, чтобы убедительнее звучали рассказы об ужасах тоталитаризма и ценности демократии. Так в тот момент – нет, не думалось – ощущалось. Уже через год тогдашние чувства и порывы покажутся очень многим наивными и смешными, а вскоре и вспоминать-то о них будут неохотно. Реальная жизнь окажется непохожей на те иллюзии. СССР развалился, но дробление КГБ на несколько спецслужб, равно как и десяток реорганизаций главной из них – ФСК/ФСБ, не изменило ментальности тех, кто по-прежнему гордо именует себя «чекистом». Правда, «старые кадры», кто потолковее, уволились в поисках длинного рубля – кто в коммерцию ушел, кто в охрану. А кто к этому был непригоден, тот остался.

Никто не призвал к ответу следователей, что вели «дела» бывших диссидентов, распихивали их по зонам и психушкам, никто не назвал имен бывших стукачей и доносчиков, полномочия ведомства практически не урезали – до сих пор даже самые отъявленные либералы не предлагают никаких законопроектов об общественном контроле над спецслужбами. Вот и первые политзаключенные появились. Если эколога Александра Никитина, которого усиленно «разрабатывала» ФСБ, суд еще решился оправдать, то журналиста Григория Пасько оставил в тюрьме сам Верховный суд, несмотря на очевидную нелепость обвинений. Если бы нам сказали тогда, в августе 91-го, когда Железного Феликса зацепили веревкой за шею и подъемным краном втаскивали на грузовик, что десяти лет не пройдет и страна в едином порыве радостно выберет в президенты офицера КГБ и будет любить его изо всех сил, прощая затяжную войну и задержки зарплаты, кто бы поверил?

А Соловецкий камень в Москве так и остался камнем, не превратившись в памятник, и всего на страну мемориалов жертвам репрессий раз-два и обчелся: в Магадане, в Пермской области – ау, где еще? Их меньше, чем памятников Дзержинскому, которые ведь нигде, кроме Лубянки, не тронули – даже в Питере стоит себе Феликс Эдмундович напротив здания тамошней ФСБ. А уж сколько по России осталось Лениных, почитай, сколько городов, столько и памятников. И в каждом городе улица Ленина – почти нигде не переименовывали.

Как-то сразу после августа 91-го все дружно заговорили, и демократическая пресса, и демократические власти, что нехорошо-де рушить памятники, что это большевизм и нигилизм – пусть, мол, все стоят, как стояли, как часть Нашей Истории. Между прочим, памятники сносили не только большевики. После ХХ съезда решительно и последовательно, везде, кроме Гори, сталинской родины, где население категорически не готово было распроститься с вождем, сняли памятники Отцу народов. На минуту представим себе, что этого не произошло и что нынешняя Россия утыкана Сталиными с такой же, а то и большей частотой, чем Лениными. Не правда ли, невообразимо?

Сколь ни была ущербна и непоследовательна десталинизация, проведенная Хрущевым, она дала хоть какие-то необратимые последствия: пожалуй, не только мэр Лужков, но даже губернатор Краснодарского края Ткачев не предложит вернуть Сталина в Мавзолей или восстановить какой-нибудь из бесчисленных ему памятников. Если бы в 91-м поснимали Лениных с Дзержинскими, если бы новые лидеры России проявили последовательность в переосмыслении истории СССР, если бы в школах по всей России учили историю по тем учебникам, где палачи были названы палачами, а жертвы жертвами, возвращение памятника Дзержинскому выглядело бы сегодня столь же невозможным.

Но этого не случилось и никак не могло случиться, потому что власти новой России состояли по большей части из людей, которым Дзержинский и его ведомство были заведомо симпатичней тех, кто сбежался в 91-м к Белому дому. Лужков среди них вовсе не случайный человек. А уж нынешние наши правители ни в каком смысле не воспринимают себя наследниками демдвижения. Наоборот, президент гордится своим кагэбэшным происхождением.

Не иначе ради этого ведомства Лужков и расстарался со своей инициативой. А для чего еще? Для будущих избирателей? Ай, бросьте! Конечно, на сегодняшний день для большинства избирателей даже в Москве Дзержинский – фигура скорее позитивная, чем негативная, и с памятником лучше, чем без него. Но вот ведь какая штука: для тех, кто за памятник, его восстановление – вещь непринципиальная, и из-за одного только памятника они свой голос Лужкову не отдадут. А те, кто против, те уж всеми потрохами против и никогда не простят Юрию Михайловичу водружение на место Железного Феликса.

Нет, конечно, московский мэр заигрывает не с избирателями, а с Лубянкой. Он, видимо, убежден, что, заигрывая со спецслужбами, делает приятное президенту. Путин ведь жалует своих бывших коллег: назначает их на высокие должности, никогда не забывает поздравить с профессиональными праздниками, наведывается к ним по торжественным поводам. Вряд ли случайно именно с приходом Путина в президентский кабинет на лубянском здании вновь возникла снятая в 1991-м табличка, информирующая о том, что в этом здании работал Юрий Андропов. Во всяком случае Лужков явно считает, что не случайно. Еще недавно он категорически выступал против восстановления памятника – не в силу личных убеждений, разумеется, а потому, что тогда ему казалось: надо выступать именно так. Теперь он – а в чутье ему не откажешь – счел правильным и уместным с точки зрения своего политического будущего выступить с инициативой вернуть Дзержинского на место. Симптом пренеприятных перемен.

«Железный Феликс давно стал символом политического насилия, от которого стонут неуспокоенные души миллионов».
Юрий Лужков (из книги «Мы дети твои, Москва», 1996)