Во вторник в Центральном доме литераторов состоится вручение Литературной премии имени А.Д. Сахарова поэту Юнне Мориц. В программе вечера также презентация четырнадцатого номера литературного альманаха «Апрель». Накануне события Юнна Мориц ответила на вопросы корреспондента ГАЗЕТЫ Кирилла Решетникова.

— Вы пишете не только стихи, но и прозу — я читал в «Октябре» ваши «Рассказы о чудесном». Какое место занимает проза в вашей нынешней работе? Как для вас соотносятся стихи и проза?

— Задолго до «Октября», в семьдесят каком-то году, в той еще «Юности», которая была на территории, оккупированной войсками пыточной цензуры с ее запретами на «чуждые стили», мне повезло напечатать два коротких рассказа, написанных «чуждым стилем», чудесным по силе сжатости, на которую способен только язык поэзии. Но это — не проза поэта, а проза в чистом виде, и уже тогда она называлась «Рассказы о чудесном». Несколько лет назад «Вагриус» предложил мне издать эту книгу рассказов в серии «Проза поэта», но я отказалась как раз потому, что это, повторяю, не проза поэта. Издаваться, конечно, хочется, но не любой же ценой, тем более — не за счет утраты чувства жанра и стиля. П р а в и л ь н ы й автор не пишет так сжато, не тратится на такие малоформатные прозы, а если бумажный объем недотягивает до приличного тома, он туда п р а в и л ь н о добавляет свои эссэ, статьи, интервью, письма и положительные на себя рецензии. Так иногда получается «проза поэта». Но это — не мой жанр.

Поэзия есть во всем, она растворена в природе вселенной, стихи — это частный случай поэзии, многие стихи лишены ее начисто. А в прозе Андрея Платонова — океаны поэзии, но это — проза, а не проза поэта.

— Расскажите, пожалуйста, о переводах ваших стихов на другие языки. Читали ли вы свои стихи в переводе? Какие у вас впечатления?

— Стихи мои на английский переводили замечательные личности: Лидия Пастернак, Стенли Кьюниц, Уильям Джей Смит с Верой Данем, Томас Уитни, Дэниэл Уайсборт, Элайн Файнстайн, Керолайн Форше, — этот список далеко не полный. Стихи мои переводились на все государственные европейские языки, а также в Японии, Китае. Английские, сербские, польские, чешские, итальянские переводы я еще как-то могу «оценить». Но поскольку я сама переводила выдающихся европейских поэтов и знаю, каков расход таланта на единицу звука в сильном поэтическом переводе, мне даже трудно вообразить возможность такой «отдачи», и поэтому я не придаю судьбоносного значения своим публикациям на множестве языков. Конечно, мне радостно и приятно их видеть и получать, но я никогда ничего не делала и не делаю, чтобы они появлялись. Более того, я отказываюсь печататься в антологиях «женской поэзии» (например, недавно в Англии и в Америке), поскольку ни один кретин еще не додумался до антологий «мужской поэзии». Вот такие у меня впечатления…

— Сейчас, как никогда, развит публичный филологический дискурс о поэзии. Выходят монографии, есть, например, два «Литературных обозрения» — старое и новое, где соответствующим статьям отводится много места. Для некоторых «продвинутых» читателей это уже стало естественным приложением к поэзии, не уступающим по значимости ей самой. А как вы можете прокомментировать и оценить эту филологическую деятельность? И как вообще «наука о поэзии» воспринимается поэтом, что она для него значит, что ему дает?

— Старый «Литобоз» не читаю уж лет двадцать. А «НЛО» читаю, но выборочно, отдельные труды, которые мне интересны. К ним не относится большинство статей о поэзии, а публичный филологический дискурс (в переводе с латинского — беседа, разговор) о ней же, о поэзии, не блещет ни значительностью творческой мысли, ни новизной взгляда, ни даже изысканной провокацией.

А «птичий язык», он же — междисциплинарная лексика на уровне «мировых стандартов», уже освоен многими старшими школьниками, как в свое время лексика «передовой мысли». Блоки одних наворотов заменили на блоки других наворотов и прибамбасов. Получилась опять же карикатура, «проэкт с куратором», продукт авторитарной репрессии, — только прежде кураторы трудились в отделах ЦК КПСС и опять же над про- эктами. Разницы никакой, поскольку репрессия уродует, отсекает и гробит одних, уродует и облекает полномочиями других, но при этом уродует всех.

Ныне стиль примерно таков: «про- экт с куратором» «Рафаэль», на холст мочимся конгениально, сдираем с холста краску и делаем в сто раз лучше — до полной неузнаваемости. Жажда полной неузнаваемости. Это — не моя жажда.

Наука о поэзии в лучших своих трудах воспринимается мною как замечательная литература. Я с упоением читаю самые сложные (с таблицами, порой трудно доступными моему «инакомыслящему» опыту) произведения этой литературы, как другие читают триллеры с киллерами, отнюдь не собираясь пользоваться опытом ночных снайперов.

Но ежели вдруг наука о поэзии возжаждет собой заменить поэзию, или стать к ней «естественным приложением», или превратить поэзию в свой «про- экт с куратором», так в тот же миг она сама перестанет быть литературой, наукой и живым творчеством, кому-либо интересным, кроме кураторов.

— Как часто у вас бывают творческие вечера? Важны ли они для вас?

— Не чаще четырех-пяти раз в году, но в очень хороших залах. Эта работа на сцене, где два-три часа читаешь поэзию, ответствуешь на записки, утопаешь в цветах и аплодисментах, крайне опасна. На этот наркотик подсели многие, давая сотни таких концертов в год, их поэзия стала концертной, а они — концертными поэтами. Я — не концертный поэт, а поэт книги. Книги моей поэзии озвучены разной музыкой разных людей и поются по всей стране и далеко за ее пределами. Замечательно это делают Сергей и Татьяна Никитины. Иногда у нас даже бывают совместные вечера. Но я совершенно сознательно лишаю себя удовольствия утопать в цветах и аплодисментах чаще, чем сказано выше.

Я застала на этом свете Пастернака, Ахматову, Заболоцкого, Шаламова, у которых не было вообще никаких залов, стадионов и там вечеров, но от этого их читатель никуда не исчез.

И мне приятно знать, что у меня никогда не было авторского вечера в ЦДЛ, там была особая цензура, меня там запретили. Зато были прекрасные вечера в Октябрьском зале в Питере, в Политехническом в Москве, даже три подряд в Театре Эстрады (тогда впервые не я у Булата, а Булат у меня попросил шесть билетов). Но по самой сути, по закону высших сил узел связи поэт — читатель никак не зависит ни от залов, ни от концертов, ни от толстых журналов, ни от множества, ни от малости изданных книг. Некоторые незабвенные авторы не издавались лет по 200 и даже по 500. Таков опыт истории мировой культуры.

— В некоторых ваших стихах и высказываниях последнего времени звучала ироническая оценка нынешних «культурных сливок» общества и критика современной «другой литературы». И все же — можете ли вы назвать кого-то из представителей этой литературы, кто был бы вам близок как поэту и как читателю?

— В термине «другая литература» — такой же подвох, как в «поколении сорокалетних», к которому причислились многие в возрасте шестидесятников. А критика — совсем не мой жанр, и я никогда не «критиковала» ни другую, ни сто другую литературу и даже не знаю, кто именно ее представители. Мне никак нельзя навязать термин с подвохом, я же все-таки знаю приемы и технологии. Есть современная русская литература и никакой «другой» нет — ни более другой, ни менее другой.

Борис Рыжий, угробленный трезвоном узких кругов широких возможностей, оказался щемяще и трепетно сильным поэтом в посмертной большой публикации, прекрасно составленной его родными для «Знамени». А до этого его публикации по принципу «чем наглее, тем другее», снабженные рекламной трескотней, искажали и безобразили подлинного поэта, вколачивая в шаблоны «другой литературы».

В своем вопросе вы утверждаете, что в моих стихах последнего времени звучала ироническая оценка нынешних «культурных сливок» общества, но вот те самые три строки из этих широко известных стихов:

Меня от сливок общества тошнит,
От сливок, взбитых сливками культуры
Для сливок общества…

Ироническая? Оценка? Последнего времени?.. Я во все времена была именно т а к и м поэтом, начисто лишенным иронии и каких-либо способностей давать оценки. Эти стихи, как и все остальные, написаны только обо мне и более ни о ком другом. Я — лирик в чистом виде, только о своих трепетах и пишу, но каким-то чудом это волнует и моих драгоценных читателей, любящих звуки и музыку моей поэзии.

— Была ли поэтическая среда, общение с которой было для вас незаменимым?

— Да. Блок, Хлебников, Гомер, Данте, царь Соломон — предположительный автор «Песни Песней» и поэты греческой древности, чудом сохранившиеся только фрагментами в несколько строк.

— Кого из старших современников вы можете назвать своими ближайшими спутниками и учителями?

— Моим современником был постоянно Пушкин, ближайшими спутниками — Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Заболоцкий, а учителями — Андрей Платонов и Томас Манн.

И все это — чистая правда.

— Современная русская поэзия вряд ли представима без некоторых авторов, еще не воспринимаемых в качестве классиков, но работающих уже давно и двадцать лет назад принадлежавших к неподцензурной сфере. Это, в частности, представители петербургской «второй культуры» (Елена Шварц, Александр Миронов, Сергей Стратановский, Виктор Кривулин), а с другой стороны, московская Лианозовская школа (Генрих Сапгир, Игорь Холин, Всеволод Некрасов; исторически с ними связан и Лимонов). Имеет ли для вас значение этот контекст? Если да, то какое?

— В «неподцензурной сфере» оказалось посмертно столько поэзии Бориса Слуцкого, что хватило бы на отличную обойму поэтов. Так что расфасовка обойм по этому признаку мало что говорит о сути формы и содержания. Лично я делала все возможное, чтобы вообще не попасть ни в одну из обойм ни над, ни под цензурой, а в случае попадания — тут же вылететь. Также я полагаю, что ни прекрасное, ни ужасное отношение цензуры к поэту ни в малейшей степени не является гарантией таланта и качества или отсутствия таковых.

Намек же на то, что «еще не воспринимаемые в качестве классиков» должны бы уже классиками называться, у меня лично вызывает чувство содрогательной жалости: классик при жизни — это чин, зачастую самозванец и назначенец, попавший в струю, а классик после смерти — так ведь надо еще погибнуть и скончаться, «попав в струю».

У нас нынче живых классиков в сто раз больше, чем подлинных талантов. В эти «классики» я не играю. У меня совсем другие контексты.

— Вы предпочитаете творческое одиночество, не принадлежите ни к какой «тусовке», десять лет не издавали книг. Можно ли сказать, что вы занимаете диссидентскую позицию по отношению к современной культурной элите?

— Десять лет я не издавала книг при режиме не скажу кого. Но у меня уже был оптимистический опыт, поскольку при режиме Хрущева я попала с подачи коллег из писсоюза в «черные списки» и девять лет не издавала книг после публикации в «Юности» моего знаменитого стихотворения о падающей звезде, которое потрясло даже Ахматову, о чем написано в воспоминаниях Л. Чуковской. Так что современная культурная элита тут пришей кобыле хвост.

Ни диссидентом, ни разоблачителем, ни нонконформистом, ни оппозиционером я никогда не была, уж это — совсем не мой жанр. Я просто поэт в чистом виде, парю в облаках, но именно поэтому мне нельзя ничего навязать, никакую туфту ни в какой упаковке. Современная культурная элита — как раз одна из таких упаковок, точно так же, как и «другая литература», включая «сливки общества». Можно ли вообразить А. Платонова или Б. Пастернака про себя думающими или говорящими: «Мы — современная культурная элита?..» И при чем тут творческое одиночество? Речь идет о психической чистоплотности. А кто был культурной элитой — Цветаева ли в петле, Мандельштам ли в лагерном аду, Минкульт, писсоюз с его классиками и «продвинутыми » сверху обоймами, Шаламов ли, после каторги помирающий в нищете без никаких Госпремий и букеров с антибукерами?.. Не зная истории с географией трагических судеб российской словесности, не бывая на планетах Их Высочества Одиночества, бодро начиная с себя литературу — одну другой другее, можно фантастически быстро «прорваться и пробиться» куда угодно и никогда не знать одиночества. Но всегда на «пробившихся и прорвавшихся» очевиден тот спецналет, который счищают они кирпичом до полного блеска, но это — блеск медного таза, которым можно только накрыться.

Русская литература и ее одиночества — отдельная тема…

— В свое время вы отказывались от включения вашего имени в премиальные списки. Что для вас значит премия Сахарова? Каково ваше отношение к премиям в целом? Насколько ваше отношение к той или иной премии зависит от ее культурного содержания, от того, что она символизирует?

— Не в свое время, а время от времени отказываюсь по ряду личных соображений, которые вовсе не обязательны для других.

Премия Сахарова дается за те художественные особенности таланта, благодаря которым попадают в опалу и в «черные списки» при всех режимах.

Кстати, Лопе де Вега, целуя ручку королеве, успел нашептать ей, что крамольный роман Сервантеса «Дон Кихот» должен гореть в костре. Сервантес, чье мужество и отвага, проявленные при побегах из турецкого плена, вызывали восхищение самого султана, ждал как раз королевской милости — должности в какой-то провинции, где он мог бы с женой прокормиться и подлечить боевые раны. Но не дождался, попал в опалу, жене пришлось уйти в монастырь. Зато Лопе де Вега наедине с Сервантесом вовсю расхваливал его «Дон Кихота». У каждого свои художественные особенности…

Мое отношение к премиям? Самое замечательное, благодарное и радостное. Но, естественно, мой выбор зависит от сути, которая мною прочитывается в символике премии.

— Вы весьма критично отзывались о постсоветских «реформаторах», а в 1999 году опубликовали статью, в которой резко осудили действия НАТО в Югославии. Можно ли сказать, что сейчас имеет место некая новая политическая и культурная гегемония? Сопоставима ли она с советской? Если да, то чем, в двух словах, они отличаются? Что изменилось лично для вас как для поэта в постсоветское время?

— Я вообще ни на что не «отзываюсь критично» и никогда ничего не «осуждаю резко». Я — живой поэт в чистом виде, не теряющий ни при каких обстоятельствах ни своего человеческого достоинства (оно как раз и есть мой главный личный, шкурный интерес!), ни чести, ни личной отваги и свободы. Мне нельзя навязать под видом большого подарка «гуманитарную» войну. Я ни при каких условиях не признаю «изгоем» ни один народ, ни одну страну. И не буду ждать, когда назовут «изгоем» Россию, выбелив и накрахмалив Гитлера, чтобы создать и пустить в оборот впечатление, будто гитлеровские фашисты намного прекрасней большевиков. То, что происходит в Ираке, где резвятся ковбойские барышни, пыточно издеваясь над живыми и даже мертвыми арабами, и есть настоящий фашизм, а никакая не «новая политическая и культурная гегемония». Это сопоставимо не с «советской гегемонией», а только с гитлеровским фашизмом. Вот чем в двух словах они отличаются: первое слово — «гитлеровский», второе слово — «фашизм». А началось это с бомбежек Сербии, с уничтожения Международного права, с гегемонских фанаберий на радостях, что рухнул советский режим. И ни в какой упаковке эта гегемония глобального беспредела не может называться «культурной», потому что в Начале было Слово…

Я всегда буду яростно защищать человеческое достоинство и называть вещи своими именами, а не холуйски аплодировать победителям. Поэта нельзя победить в принципе, он же — не критик, а стихия особой речи. Вот и радуйтесь благодарно!

Что изменилось лично для меня как для поэта? Рухнуло вранье советское, рухнуло вранье послесоветское, рухнуло вранье импортное, вранье глобальное, и обнажились подлинные цели и средства в битве за выживание на планете, хлынула колоссальная энергетика древности. Сейчас для поэзии — отличное время.

— У поэта, по крайней мере, в России традиционно было две важные социальные роли. Первая — гражданская, в рамках которой поэтическое слово приравнивалось к действию или, по крайней мере, к политическому высказыванию, а вторая — философская, предполагавшая осмысление поэтом происходящего, диалог с историей. Может ли, по-вашему, поэт выполнять обе эти роли сейчас так же, как раньше?

— У поэта не бывает отдельно никакой «гражданской роли» и «философской роли», у него одна главная роль — быть поэтом. Кто-то будет потом приравнивать его слово к действию или к политическому высказыванию, подгоняя задачку под ответ, а кто-то — к философскому осмыслению и к диалогу с историей, а кто-то — к песне ямщика или к сновидениям по Фрейду и Фукияме (конец истории!). Но к самому поэту все это имеет очень далекое отношение (а подчас и вовсе никакого) и добывается из его поэзии, прозы и биографии по мере потребностей злобы дня. За эти потребности поэт никакой ответственности не несет, он вообще — тунгусский метеорит и струнный инструмент.

— Я вырос на ваших детских стихах (в частности, в исполнении Никитиных). Пишете ли вы сейчас стихи для детей?

— В этом году вышла в «Росмэне» моя большая красивая книга «Двигайте ушами», на обложке — давно придуманная мной надпись «для детей от 5 до 500 лет». Для таких вот детей я пишу всегда и даже во сне.

— В ваши книги 2000 года «Лицо» и «Таким образом» вошли ваши рисунки. Давно ли вы рисуете? Как это соотносится для вас со стихами?

— У меня и до этих книг давно и много печатались рисунки и графика, в цвете и черно-белые, у нас и за рубежом. Это — не иллюстрации вовсе, а такие стихи парусные. » Белеет парус одинокий в тумане Мориц голубом» — есть у меня такая узнаваемая строка в новой книге «По закону — привет почтальону», которая открывает свое лицо таким образом:

Собою, и только собою,
Не мерой вещей, не судьбою,
Не другом, не даже врагом
Ты будь недоволен и пытан, —
Не ходом событий, не бытом,
Не тем, что творится кругом.
В какой ни окажешься яме,
Ты выкуп заплатишь люблями,
Люблями, и только люблями,-
Иначе ты будешь рабом,
Затравленным, битым, убитым
Событьями, пошлостью, бытом
И всем, что творится кругом.

Открывшая лицо

Юнна Петровна Мориц родилась 2 июня 1937 года в Киеве. Первые стихи опубликовала в 1954 году, вскоре выпустила первую книгу «Разговор о счастье» (1957). В 1961 году окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Поэзия Мориц наследует лучшие традиции Серебряного века, ей присущи прямота, экспрессия и музыкальность. Юнна Мориц — автор целого ряда поэтических сборников, в том числе «Мыс Желания» (1961), «Суровой нитью» (1974), «Третий глаз» (1980), «Лицо» (2000). Ее перу принадлежат также детские стихи (книги «Большой секрет для маленькой компании» и «Букет котов»). На тексты Мориц написано много песен.

Мужайтесь

Литературная премия ‘Апрель’ им. А.Д. Сахарова — ‘за гражданское мужество писателя’ — была учреждена московской организацией ‘Писатели в поддержку перестройки’ (‘Апрель’) в 1990 году. Официальными кураторами премии являются литературно-общественное движение ‘Апрель’ и Союз правых сил. Первым лауреатом премии стала Лидия Чуковская. Среди лауреатов прошлых лет Семен Липкин, Михаил Рощин, Борис Васильев, Владимир Войнович и другие.

Источник: Юнна Мориц: «Поэт вообще — тунгусский метеорит и струнный инструмент». «Газета», 31 мая 2004 года