Андрей Рябов является сопредседателем программы «Российская внутренняя политика и политические институты» (другие сопредседатели — Леонид Смирнягин, Лилия Шевцова, Майкл Макфол). В центре внимания этой программы находятся анализ внутриполитической ситуации в России, эволюция политических партий и институтов власти, тенденции изменения массового политического сознания, а также проблемы федеративного устройства и региональной политики российского государства.
Цели «Закона о политических партиях в Российской Федерации» и реальные границы его реализации
Принятие «Закона о политических партиях в Российской Федерации» летом этого года вызвало среди российских аналитиков немало споров о том, какое число партий сохранится после введения его в жизнь, сколько из них и какие именно получат представительство в парламенте. При этом практически все специалисты оказались едиными при определении причин появления этого закона и оценке роли, которую он призван сыграть в российской политике.
Очевидно, что логика закона, фактическим инициатором которого выступили президентские структуры, полностью соответствует сути постельцинской политики Кремля, направленной на «упорядочение» политического пространства, консолидацию элит и централизацию власти в стране. В этом контексте принятый закон преследует три основные цели. Во-первых, он призван существенно сократить общее число политических партий и сделать результаты парламентских выборов гораздо более предсказуемыми, или по крайней мере исключающими неожиданности вроде той, что произошла во время думских выборов 1993 года. Тогда, вопреки ожиданиям команды Бориса Ельцина, только что одержавшей трудную победу в длительном противостоянии с Верховным Советом РФ, больше всего голосов набрала «внесистемная» в ту пору Либерально-демократическая партия Владимира Жириновского. Во-вторых, партии, которые по новому закону могут быть только федеральными, но никак не региональными, должны стать важным элементом централизации власти в стране, ограничивая властные ресурсы глав субъектов Федерации и проводя политику Центра на местах. В-третьих, дух закона ориентирует партии на тесное сотрудничество с исполнительной властью, что отвечает задаче консолидации российских элит. В каком-то смысле можно говорить об «историческом компромиссе» между исполнительной властью и партийно-политическим истеблишментом. За последние десять лет его состав изменился лишь незначительно. Лидеры ведущих партий уже третий срок выступают ядром депутатского корпуса. Поэтому у них возникло понятное желание максимально продлить время своего пребывания в Государственной Думе, ограничив конкурентные возможности других партий, сегодня там не представленных, или заблокировав возможные новые партийные проекты. Закон такой шанс нынешнему партийно-политическому истеблишменту представляет. В обмен же на это он должен будет, очевидно, проявить большую лояльность по отношению к президенту и правительству.
Не вызывает сомнения, что авторы законопроекта исходили из представления о слабости существующей многопартийной системы и необходимости преобразовать ее — из нынешнего во многом «протопартийного» состояния в жесткую и устойчивую политическую конструкцию. Однако именно этот тезис и вызывает сомнение своей односторонностью. С одной стороны, слабости российской многопартийности очевидны, а с другой — следует признать, что за восемь лет, прошедших между первыми думскими выборами и введением в жизнь нынешнего закона о партиях, она без какого бы то ни было административного вмешательства и дополнительного нормативного регулирования приобрела известную устойчивость. Следовательно, дело не в том, сколько партий сохранится, а в объективных пределах возможных изменений структуры и характера уже сложившейся многопартийной системы, которые могут последовать за введением закона в жизнь. Чтобы нащупать их нужно, очевидно, сначала описать объективные основы функционирования этой системы в посткоммунистической России, реально оценив ее слабые и сильные стороны.
Еще раз о слабости российских политических партий и ее причинах
Когда рассуждают о слабости российских политических партий, обычно приводят три основных аргумента.
Первый из них связан с конституционным «дизайном» современной России -суперпрезидентской республики с сильно ограниченными полномочиями и функциями легислатур. В таких условиях партии не борются за власть ни на федеральном, ни на региональном уровнях. За исключением КПРФ и «Яблока», партии не выдвигают своих кандидатов на посты президента России и глав субъектов Федерации, а в лучшем случае входят в состав различных предвыборных коалиций и групп поддержки, где решающую роль играют не они, а другие, нередко неинституализированные группы поддержки. Институты исполнительной власти в России тоже формируются без участия органов законодательной власти и не ответственны перед ними. В результате партии оказывают минимальное воздействие на формирование этих институтов и почти не влияют на них позднее.
Второй аргумент состоит в том, что политические партии не играют решающей роли при разработке стратегии общественного развития и определении его идеологических приоритетов. Это логически вытекает из предыдущего тезиса: занимая второстепенные позиции во властных институтах, партии не могут формулировать цели и задачи государственной политики. Институты исполнительной власти учитывают партийные позиции в лучшем случае как «информацию к размышлению».
Третий аргумент: партии не выполняют в нужном объеме представительских функций, так как не выражают интересов крупных социальных групп российского общества.
Причины этих слабостей очевидны и носят объективный характер.
В процессе перехода к рыночной экономике постсоветские элиты видели свою главную задачу в том, чтобы перераспределить государственную собственность в свою пользу, и потому стремились сделать властные институты максимально автономными от общества. Этим интересам более всего соответствовала политическая система суперпрезидентской республики, для которой характерна огромная концентрация полномочий в руках главы государства, закрытый и неформальный характер выработки и принятия решений, а также значительная самостоятельность руководителей субъектов Федерации. В такой ситуации сильные партии могли лишь помешать постсоветским элитам осуществить их приватизационные намерения.
Не нуждался в сильных партиях и Ельцин. По-видимому, осознав после трагических событий октября 1993 года, что ему вряд ли удастся стать успешным реформатором, он сосредоточил свои усилия на самосохранении во власти. А для этого президенту нужно было пространство для маневров и отсутствие контроля со стороны элит. Партиям в этой системе приоритетов места не было.
Наконец, отличительной особенностью отношений между властью и обществом в 90-е годы стал так называемый негативный консенсус. Поскольку, как уже сказано, постсоветские элиты были заинтересованы в автономности властных институтов от общества, те органы власти, которые эти элиты контролировали, легко отказались не только от социальных обязательств перед обществом, но и от каких-либо требований к нему, от вмешательства в сферу приватных интересов. Государство примирилось с фактическим отказом граждан платить налоги. В ответ общество, давно мечтавшее об ослаблении государственного давления и получившее наконец полную свободу от каких бы то ни было обязательств по отношению к государству, согласилось не вмешиваться в дела властных институтов. Именно поэтому не возникало нужды в посреднике между властью и обществом, роль которого обычно играют политические партии.
Неоформленность и неартикулированность социальных интересов в обществе тоже оказали немалое отрицательное влияние на становление партий как политического института. Ослаблению их связей с обществом в какой-то мере способствовала и действующая избирательная система: прохождение депутатов в Думу по партийным спискам фактически зависит не от желания избирателей или низовых функционеров партии, а от воли партийного руководства.
Реальные основы существования многопартийной системы и их устойчивость
Тем не менее некорректно было бы игнорировать очевидные признаки укрепления многопартийной системы за последние годы. Прежде всего стабилизировалось партийное представительство в парламенте (у КПРФ, «Яблока» и Либерально-демократической партии собственные фракции были во всех трех составах Государственной Думы, а у правых — «Демократического выбора России», а позднее Союза Правых Сил — в двух). В известной мере такое развитие предопределили институциональные факторы. За прошедшие восемь лет в России состоялись три думские избирательные кампании, так что процедура выборов постепенно начала приобретать рутинный характер, а голосование за партии стало рациональнее. Перед выборами 1995 года считалось, что получить 5% голосов не слишком сложно. Однако уже на следующих выборах стало очевидно, что преодолеть этот барьер под силу лишь немногим сильным партиям. С тех пор, выбирая из нескольких партий, принадлежащих к одной и той же части политического спектра, как большинство избирателей, так и спонсоры отдают предпочтение тем, у кого есть реальный шанс пройти в парламент.
Главная же причина стабилизации многопартийной системы заключается в постепенном формировании устойчивых политических субкультур, каждая из которых представлена в партийно-политическом спектре. Они различаются не только системами ценностей и политическим поведением, но и культивируемыми ими политическими мифами, что особенно важно для данного анализа. Субкультуры формируют специфическую основу деятельности партий и определяют реальные границы их электоральных возможностей. В условиях, когда социальные интересы отдельных общественных групп выражены слабо, партии стремятся полнее транслировать настроения, распространенные в рамках различных субкультур.
К примеру, представителей социал-традиционалистской субкультуры, голосующих преимущественно за КПРФ, объединяет приверженность мифу об утраченном «золотом веке» российской истории, который приходился на брежневское правление. Тогда Советский Союз («Большая Россия») был сверхдержавой, а его граждане обладали многочисленными социальными правами (бесплатное здравоохранение и образование, пионерские лагеря и т. п.). Исследования Российского независимого института социальных и национальных проблем показали, что не более 7-8% электората КПРФ избирателей разделяет ортодоксальные коммунистические ценности (всеобщее социальное равенство, запрет частной собственности), положительно оценивает Октябрьскую революцию 1917 года и т. п. Другие же голосуют на президентских выборах за КПРФ и ее лидера потому, что именно с ними ассоциируется ностальгия по «золотому веку», по утраченной социальной стабильности. Нередко эти представления идут вразрез с объективными интересами сторонников компартии (когда, например, за нее голосуют рабочие предприятий, где «красные директора» задерживают выплату зарплаты). Настроения протеста, сформировавшегося на ценностях брежневских времен, в этом и других подобных случаях, проявляются главным образом в голосовании за КПРФ. Других проявлений социальной и политической активности у представителей этой политической субкультуры не наблюдается, и компартия в своей повседневной политике воспроизводит ее основные черты: жесткая словесная критика президентской и правительственной политики сочетается с вполне будничным конвенциональным участием этой партии в работе различных институтов власти. Не случайно в российском политическом спектре КПРФ занимает место левоконсервативной партии. Левой потому, что активно использует левые идеи и лозунги, а консервативной — за то, что, не добиваясь фактической реставрации коммунистического строя, она борется за максимальное сохранение в новой реальности его отдельных политических и социальных институтов.
Демократическая политическая субкультура строится на мифе о современной западной демократии и рыночной экономике как о социальном идеале («конце истории», в терминах Фрэнсиса Фукуямы). В рамках этих универсалистских представлений Россия, несмотря на зигзаги и замедления, движется тем же путем, что и другие страны мира. В политико-культурном отношении носители этой субкультуры расколоты на две большие группы. В первую входят прагматически ориентированные избиратели, считающие главной ценностью создание свободной рыночной экономики и правовых предпосылок для нормального функционирования частной собственности. Эти избиратели предпочитают индивидуальные модели достижения социального успеха, легко идут на компромисс с властью — если он, по их мнению, идет на пользу продолжению рыночных реформ. Политически такой электорат поначалу поддерживал «Демократический выбор России» и близкие ему небольшие организации, а позднее идеологического наследника ДВР — Союз Правых Сил.
Вторая группа относит к приоритетным ценностям личные свободы и строгое соблюдение демократической процедуры как основы успешного продвижения общества к политической демократии и свободной рыночной экономике. Такая позиция предопределила формирование в этой среде сильных оппозиционных настроений по отношению к власти в посткоммунистической России. Политическим транслятором настроений данной электоральной группы выступает партия «Яблоко». Различия между двумя группами электората особенно отчетливо обнаружились весной 2001 года в связи с конфликтом вокруг НТВ: одни выступили в защиту прав собственника телеканала, другие же посчитали более важным защитить свободу слова.
Носителем третьей политической субкультуры выступает значительная часть электората, обычно голосующая за «партию власти». Это люди, придерживающиеся традиционалистских взглядов на политику, которые активно культивировались и в коммунистическую эпоху. Их мифология сводится к тому, что власть всегда права и ее следует слушаться, а потому они в свое время голосовали за Горбачева, потом — за Ельцина, теперь же поддерживают Путина. Такого рода позиция распространяется и на голосование по партийным спискам. В каждом из трех последних электоральных циклов эти избиратели поддерживали очередную «партию власти» — ДВР в 1993 году, НДР в 1995-м и «Единство» в 1999-м. В социальном отношении группа представлена в основном пожилыми людьми, жителями малых и средних городов, а также поселений сельского типа. Помимо убежденных носителей этой субкультуры в электорат «партии власти» входит и немало конформистов: представители крупного бизнеса и чиновники, чье благополучие напрямую зависит от степени приближенности к власти.
Центристская и националистическая группы избирателей еще не сформировались в самостоятельные субкультуры: у них не сложилось устойчивой системы ценностей и позитивного политического мифа. Центристы не приемлют крайностей и радикализма в политике, но собственного представления о том, какой должна стать Россия в будущем, у них нет. Поэтому на парламентских выборах их голоса становятся добычей «партии власти», а отчасти — левоконсервативной оппозиции и демократических избирательных объединений; собственно же партии, рассматривающие себя как центристские, неизменно терпят неудачу. Сходная ситуация складывается и с националистическим электоратом. Его представители не приемлют «прозападного» курса российских лидеров, но собственного политического проекта не имеют — в отличие от аналогичных сил в других государствах СНГ. Однако на выборах националисты получают несколько лучшие результаты, чем центристы. В 1993 году благодаря волне протестного национализма на выборах в Государственную Думу успешно выступила ЛДПР (ей и сейчас отчасти удается сохранять симпатии националистического электората, хотя и в гораздо меньшем масштабе), а на президентских выборах 1996 года — Александр Лебедь. Во время думских выборов 1999-го голоса националистически настроенных избирателей получила новая «партия власти» — «Единство». Обе электоральные группы очень рассчитывали на то, что рыночные реформы позволят им повысить их социальный статус и улучшить материальное положение, но не смогли добиться этого. Вместе с тем они все еще в той или иной мере рассчитывают на помощь государства при реализации личных стратегий успеха.
Будущее многопартийной системы
Социокультурная основа российской многопартийности решающим образом предопределяет структуру партийно-политического спектра. Полагать, будто Закон о партиях способен ее радикально изменить, оснований пока нет. В рамках каждой из сложившихся субкультур будут действовать несколько партий, в парламент же пройдут, скорее всего, по одной, от демократических сил — две. Все попытки реализовать новый партийный проект в отрыве от перечисленных субкультур, обречены на неудачу. В первую очередь это относится к идее формирования крупной социал-демократической партии. В современной России субкультура социал-демократии отсутствует, поскольку нет социальных групп, которые были бы носителями ее идеологии — экономически самостоятельного среднего класса и влиятельного профсоюзного движения, ориентированного на конструктивный диалог и сотрудничество с работодателями. Другие же группы избирателей воспринимают социал-демократов как чужеродное тело в нынешней партийной системе. Сторонники «партии власти» недоумевают, почему, поддерживая власть в основных вопросах, социал-демократы вместе с тем предъявляют ей какие-то требования. Социал-традиционалистов не устраивают прозападная ориентация социал-демократов и их лояльность власти. Перечисленные причины объясняют и невозможность создания в данный момент сильной «зеленой» и христианско-демократической партий.
Ожидать радикального изменения структуры многопартийной системы можно лишь после того, как кардинальным образом изменится социальная структура российского общества: на смену нынешнему среднему классу, зависимому от государства и крупного капитала, придет политически самостоятельный и экономически независимый слой мелких и средних предпринимателей и специалистов, а посткоммунистическая элита перестанет быть «внепартийной», автономной от общества и будет вынуждена шире учитывать его интересы, в том числе и политико-идеологические.
Пока же сохраняется прежняя социокультурная основа многопартийности, изменения политического спектра будут скорее всего ограничиваться вытеснением из отдельных его частей «старых» традиционных партий и появлением новых, по идеологии и программным установкам мало отличающихся от предшественниц. Такая ротация может происходить прежде всего в том случае, если после принятия закона о партиях «старые» партии зайдут в своем сотрудничестве с исполнительной властью дальше, чем допускают настроения их избирателей. Это прежде всего относится к Союзу Правых Сил. Соблазн провести социально-экономические реформы ценой лояльности властным институтам делает эту партию излишне зависимой от колебаний политической конъюнктуры. Если позиции СПС в структурах исполнительной власти ослабнут, она рискует лишиться финансовой подпитки, что чревато разбродом и трениями в рядах либералов. В таком случае ей грозит конкуренция с новыми партийными проектами в рамках той же части политического спектра, например, с Демократической партией, создаваемой новгородским губернатором Михаилом Прусаком; его охотно поддержит та часть высшей бюрократии и крупного капитала, которая недовольна засильем в правой части политического спектра прежней «демноменклатуры» и ельцинских олигархов.
Что же касается КПРФ, то ее позиции в российской политике в ближайшие годы не ослабнут, а, может быть, даже укрепятся. Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, избирательный цикл 1999-2000 годов продемонстрировал, что, вопреки всем прогнозам, электорат КПРФ не только не вымирает, но и начинает воспроизводиться. Во-вторых, курс президента Путина на продолжение рыночных преобразований, скорее всего, увеличит число избирателей, недовольных социальными последствиями реформ. В-третьих, признаков того, что в ближайшие годы произойдет кардинальное обновление социальной структуры общества, пока не видно. Наконец, появились признаки того, что КПРФ, как показали последние губернаторские выборы в Нижнем Новгороде и Иркутске, начинает существенно корректировать тактику, пытаясь выйти за пределы традиционной «электоральной резервации», обусловленной былой абсолютной неприемлемостью этой партии для некоммунистического электората. КПРФ постепенно заменяет лозунги социально-классовой борьбы на призывы консолидации общества вокруг альтернативного модернизационного проекта, носителем которого она хочет предстать. В этой связи коммунисты начинают делать ставку на формирование широкой «коалиции недовольных». Тот факт, что у значительной части общества страх перед перспективами прихода КПРФ к власти, по сравнению, например, с президентскими выборами 1996 года, прошел, может объективно помочь коммунистам существенно укрепить их позиции у избирателей.
С «партией власти» дело обстоит несколько иначе. При сохранении в России суперпрезидентской республики у такой партии нет шансов занять такое же доминирующее положение, в каком до недавнего времени находилась Институционно-революционная партии Мексики, до 70-х годов ХХ века — Индийский национальный конгресс, а в послевоенный период — Либерально-демократическая партия Японии. Все они выступали в роли центра согласования интересов различных групп элиты и центров принятия решений. В суперпрезидентской республике функция «партии власти» ограничена оказанием поддержки президенту и правительству в органах законодательной власти. Едва ли сулит успех и тактика расширения «партии власти» за счет поглощения ею более мелких центристских политических объединений. Во-первых, в этом случае президентским и правительственным структурам крайне трудно создать благоприятные условия для карьерного роста высших партийных функционеров. А без этого деидеологизированная «партия власти» не может успешно существовать. Во-вторых, всякая крупная «партия власти», обслуживающая различные группы истеблишмента, неизбежно распадается на фракции и постоянно балансирует на грани раскола.
В этом контексте, как справедливо отметил Ростислав Туровский, у нынешней «партии власти» есть только три сценария развития. Первый предполагает продолжение строительства «имиджевой» партии, в качестве каковой «Единство» и возникло на парламентских выборах 1999 года. Но сегодня потенциал этого сценария в значительной степени уже исчерпан. Осуществлять второй вариант — строительство «партии федералов» — пока не очень получается. Институт полпредов в этом вопросе не вполне эффективен, и без активного привлечения региональных элит к развитию «партии власти» шансов на успех немного. Остается одно — вернуться к прежнему, «черномырдинскому» варианту бюрократической партии, представляющей баланс интересов федеральной и региональных элит. Но в этом варианте электоральный ресурс «партии власти» будет существенно ограничен главным образом ее собственными избирателями.
Нет шансов на успех и у проектов создания двух «партий власти» — право- и левоцентристской. Во-первых, политическая субкультура, на основе которой действует «партия власти», по своей природе «монотеистична», то есть исходит из того, что власть должна быть единой. Во-вторых, как я уже отмечал, в России сейчас отсутствует левоцентристская социал-демократическая электоральная ниша как фактор политики.
Что же касается «националистов», то они сохраняют шанс на волне национал-протестных настроений получить представительство в парламенте — однако лишь при условии, что у них появится сильный харизматический лидер.
Таким образом, если нынешнюю российскую многопартийную систему и ожидают изменения, то только весьма незначительные.
