Вот уже два года Россия живет без Ельцина. Это достаточный срок для того, чтобы выявить основные тенденции, проявившиеся за этот период, и определить наиболее вероятные вызовы, которые возникнут перед Россией в перспективе.
Исчерпала ли себя старая формула?
Для анализа путинской России важно ответить на вопрос: в какой степени формула упорядочивания — «русская система» (понятие, введенное А. Фурсовым и Ю. Пивоваровым), которая основывается на закрепощении общества властью и которая воспроизводилась в России веками, себя исчерпала и насколько сохраняется преемственность с прошлым?
За последнее десятилетие российское общество отказалось от ряда ключевых принципов «русской системы». Во-первых, изменился характер отношений власти и общества — власть отныне легитимируется только через выборы. Во-вторых, произошел отказ от механизма консолидации общества, построенного на противопоставлении России Западу и образе «внешнего врага». В-третьих, продолжается рыночная трансформация экономики, что ослабляет директивный контроль за ней со стороны государства. В-четвертых, в условиях фрагментированного общества сомнительной стала его мобилизация силовым способом, а следовательно, уменьшилась вероятность установления диктатуры.
Что же осталось от «русской системы»? Во-первых, стремление правящего класса и части общества сохранить Россию как великую державу. Причем речь идет о державности при отсутствии экономических ресурсов ее поддержания, что ведет к сохранению влиятельного репрессивно-силового блока.
Во-вторых, сохраняется нерасчлененность как фактор, который определяет функционирование и общества, и государства. Она находит отражение в слиянии, пусть частичном, бизнеса и политики, частного и публичного. Власть остается монолитной, т. е. в ней нет четкого разделения между ветвями. Следствием нерасчлененности и слабого правового обеспечения власти является возобладание теневых отношений, которые заполняются патронажно-клиентелистскими структурами. Даже там, где Россия вышла за пределы «русской системы», мы видим попытки играть на новом поле по прежним правилам, например, сделать выборы безальтернативными.
Такова реальность, которую унаследовал Владимир Путин. В каком направлении он эту реальность начал менять? Путин совершил два прорыва — он возобновил экономические реформы и сделал Россию союзником Запада в борьбе с терроризмом. Парадоксально, но эти прорывы стали возможны во многом благодаря укреплению единовластия, которое позволило президенту действовать без оглядки на мощные группы влияния. Сохраняется ельцинская традиция, согласно которой продвижение к либеральной демократии на одном фланге компенсируется сохранением преемственности на другом, что ведет к продлению межеумочного состояния общества и смешению ориентиров развития. Возникает вопрос: готова ли Россия сделать новый шаг к либеральной цивилизации, на сей раз окончательно отбрасывая «русскую систему», которая, поддерживая в обществе стабильность, одновременно препятствует переходу к новым принципам?
Власть не самоцель
Переломным моментом в развитии вялотекущих событий послеельцинского этапа стала весна 2001 г., когда Путин возобновил экономическую либерализацию. Президент показал, что предшествующий период «собирания власти» не был для него самоцелью и что он готов использовать свои полномочия для модернизации России.
Путинские реформы экономики укрепили ее рыночный вектор. Но они так и не стали прорывом за пределы оформившихся при Ельцине представлений о соотношении власти и собственности. Путин не посмел посягнуть на связку между властью и бизнесом, которая является основой российского патримониального капитализма. Президент, правда, изменил соотношение составляющих этой связки, сделав бюрократию несущим звеном и заставив бизнес действовать по правилам, устанавливаемым властью. Но подчинение бизнеса власти не помогло перейти к более прозрачным отношениям в экономической сфере, а, напротив, усилило угрозу административного диктата в экономике [1]. В случае экономического кризиса при отсутствии структурных реформ нельзя исключать возвращения к государственному регулированию экономики, т. е. полной гарантии необратимости рыночных преобразований в России все еще нет [2].
Произошло встраивание олигархии в ячейки создаваемой Путиным «секторной» структуры общества (каждой социальной группе — по своему отсеку). Политизация олигархии и ее сращение с властью, однако, не исчезли — они приобрели иной характер. Олигархия вынуждена работать на власть по ее директивам (например, финансирование олигархами по разнарядке Кремля различных мероприятий власти, в частности выборов) и под контролем центральной бюрократии. Впрочем, эта форма отношений может быть временной, и не исключено, что, воспользовавшись междоусобицей в окружении президента и неопытностью новой команды, отдельные олигархи сумеют восстановить свое влияние в Кремле, став для новой части истеблишмента каналом выхода в бизнес (чем были олигархи ельцинского призыва для семьи и окружения прежнего президента).
При Путине усилился рост транснациональных корпораций и монополизация экономики несколькими олигархическим группировками (явление, получившее название «чеболизация»). В дальнейшем сверхмонополизация экономики кланами, находящимися в семейных отношениях с властью, грозит усилить деформацию экономики и деградацию самой власти [3].
Словом, при Путине развитие государственного капитализма начало упорядочиваться при более решительной роли президентства и изменении соотношения между административным и хозяйственным началами в пользу бюрократии. Клановая сущность этого капитализма в принципе мало изменилась. Проведение судебной реформы несколько ослабило диктат прокуратуры, но пока вряд ли способно высвободить бизнес из-под контроля бюрократии, в первую очередь потому, что эффективность правового регулирования зависит от существования самостоятельных общественных акторов.
«Вертикаль» сама себя отторгает
Путин реформировал ельцинское выборное самодержавие и создал режим, который условно можно определить как бюрократически-авторитарный (БА) [4]. Этот режим напоминает бюрократически-авторитарные режимы, которые существовали в 60-70-е годы в Латинской Америке [5]. Основными компонентами БА в России является концентрация власти в руках лидера и опора на бюрократию и силовые структуры. В отличие от латиноамериканских аналогов российский БА не обладает достаточными средствами насилия для того, чтобы сделать власть лидера действительно авторитарной. Поэтому в нашем случае речь идет о полуавторитарной власти, правда, способной на авторитарные или даже тоталитарные импульсы в случае возникновения угрозы для правящей команды. Российский БА содержит внутреннее противоречие: с одной стороны, лидер не имеет ресурсов для силовой модернизации, но, с другой, нет возможности использовать демократические механизмы. Следствием этой половинчатости является гибридное, со склонностью к стагнации развитие, создающее условия для преобладания узкогрупповых интересов, монополизировавших административные и финансовые ресурсы. Своеобразием путинского БА является постоянная угроза компенсации возможной слабости власти за счет вмешательства в политику прокуратуры и спецслужб.
Переход от выборного самодержавия Ельцина к бюрократически-авторитарному режиму Путина облегчил решение нескольких тактических задач. Так, были достигнуты стабилизация общества и его вывод из революционного цикла. Произошла рецентрализация власти в руках президента. Путин, не встречая сопротивления, смог продолжить экономические реформы и повернуть к Западу. При этом президент имеет невиданный для России рейтинг популярности, свидетельствующий, что сама формула правления пользуется поддержкой значительной части общества. Следовательно, БА имеет определенный потенциал для организации политического и экономического поля и даже его реформирования. Однако появляются признаки того, что речь идет о ситуативных успехах.
Обнаруживается, что большинство органов в рамках «вертикали власти» не функционально. Так, институт наместников президента — после того как они проделали работу по упорядочиванию законодательства и восстановлению контроля Центра за силовыми структурами в регионах — не имеет сферы деятельности. После реформы Федерации потерял функциональный смысл Совет Федерации и так его и не приобрел Госсовет. Эти органы стали декоративным излишеством при президентской «вертикали».
Низведение политических институтов до роли придатка президентства уже имеет негативные последствия. Во-первых, усиливается влияние интересов аппарата на процесс принятия решений. Во-вторых, борьба переносится из институциональной сферы в борьбу за кулисами, что не только усиливает непредсказуемый характер политики, но и может перерасти в угрозу для стабильности президентской власти. В-третьих, растет давление на сам институт президентства, который несет всю ответственность за страну, в том числе и за провалы своих «придатков». В-четвертых, отсутствует импульс для поиска альтернативных решений. В-пятых, политика, основанная на подчинении, соответствующим образом формирует новый политический класс, вымывая оттуда самостоятельных людей, возводя в ранг добродетели и основного профессионального критерия конформизм.
В ситуации, когда традиционные институты превращены в аппендиксы Центра, возникает опасность выхода в политику неполитических институтов. В дело все чаще вводятся прокуратура и суды, которые превращаются в инструмент давления. Последствия этого процесса очевидны — дискредитация судебной системы и подчинение правового механизма политической целесообразности.
Созданная сверху «демократия», обрамляющая президентскую «вертикаль», весьма уязвима. Во-первых, неизбежна чехарда институтов и органов, их кадрового состава не только в зависимости от настроений первого лица, но в силу необходимости распределить ту ответственность, которая возлагается на первое лицо самой логикой «вертикали». Это будет лишь девальвировать значение отдельных институтов и роль политики в целом. Во-вторых, имитационная демократия не может адекватно отражать интересы общества — она отражает интересы самих имитаторов. В-третьих, система, построенная на ресурсе одного лица, начинает обваливаться, как только это лицо теряет популярность, а подстраховочные звенья, которые могут удержать в этот момент стабильность, отсутствуют. Это означает, что теоретически Кремль может преуспеть в формировании новой многопартийности, правительственного большинства и даже партийного правительства, и все это внешне будет напоминать западную практику. Но по существу это будет демократия без корневой системы, висящая в воздухе и готовая в любой момент рухнуть, если лидер начнет терять свой рейтинг.
Что же касается возобновившихся дворцовых войн в Кремле, то столкновения по поводу перераспределения ресурсов между старой и новой командами были ожидаемы. Отсутствие самостоятельных институтов делает подобные войны неизбежностью российской политики. В интересах президента сохранять равновесие между враждующими кланами и поддерживать их вражду, ибо эти столкновения являются важным фактором его выживания. Однако в любом случае президент, даже став арбитром, превращается в заложника происходящей мышиной возни.
Несмотря на внешне иную упаковку новой российской власти, она имеет немало схожего с ельцинским выборным самодержавием. Эта власть также функционирует за счет смешения несовместимых принципов, объединения слоев с противоположными интересами, за счет изначальной неспособности консолидироваться. Эта власть облегчает выживание правящего класса, но не имеет механизма, который справлялся бы с кризисами. Ведь преодоление кризиса — это вопрос распределения ответственности. А как этот вопрос собирается решать Путин, который сконцентрировал в своих руках и полноту полномочий, и полноту ответственности? Ельцинский режим, который давал немало власти группам влияния и регионам, гарантировал президентству больший запас прочности.
В конечном счете власть, построенная по принципу «вертикали», во имя самосохранения начинает прибегать к бартеру, обменивая властный ресурс на лояльность и стабильность. Следовательно, чем жестче «вертикаль», тем сильнее потребность в теневой децентрализации власти.
Тактический шаг или стратегический выбор?
Думается, поведение Путина в дни после трагедии 11 сентября — осознанный выбор в пользу Запада. Но чтобы этот выбор был претворен в процесс реальной интеграции России в западное сообщество, нужно несколько условий: консенсус в российском обществе относительно форм и условий интеграции в западную цивилизацию, готовность Запада к интеграции России с учетом всех сложностей этого процесса. Пока этих условий в наличии нет. Более того, ощущается отрыв Путина от правящего класса, если речь идет о его прозападном повороте. Во всяком случае, политический класс России так и не смог воплотить возможные дивиденды от западного выбора Путина в политические и оперативные решения.
Вряд ли стоит питать иллюзии, что можно интегрироваться в западные структуры не на основе общности ценностей, а на основе общности интересов. Кроме того, возобладавшая на Западе и в первую очередь в США ориентация на безопасность и порядок ограничивает интерес западных государств к перспективам российской трансформации и их стремление взять на себя часть ее бремени. Совсем напротив, вместо прежнего вильсонианства — стремления стимулировать российские реформы — в большинстве западных стран мы наблюдаем усталое примирение с российскими реалиями и даже ставку на сохранение в России стабильности любой ценой. Более того, мы видим единение западных русофобов и российских евразийцев, которые в унисон поют о своеобразии России как моста между Востоком и Западом, Севером и Югом и ее неготовности к интеграции в либеральную цивилизацию, что оставляет России роль «санитарного кордона» между Западом и поднимающим голову Китаем. Приходится констатировать, что сближение России с Западом, если не оценить реалистически его шансы, может завершиться очередным взаимным разочарованием.
Есть и еще один системный ограничитель российской интеграции «в Запад» — Россия все еще не достроила свое национальное государство, отчасти и потому, что президентство подменяет институты государства. При незавершенности процесса государственного строительства сложно идти на интеграционные процессы и отдавать часть пока еще не вполне оформившегося суверенитета международным организациям.
Это не означает, что нет шансов для дальнейшего движения России к Западу. Необходима, однако, выработка — и Россией, и западным сообществом — более реалистической концепции сближения, учитывающей характер российской трансформации и включающей многообразие промежуточных форм их взаимодействия как на уровне государств, так и на уровне обществ. При этом было бы полезно, не формируя несбыточных целей (как, скажем, выдвижение лозунга «Россию в НАТО»), не настаивая на требованиях исключительно членства России в западных интегративных формах, использовать потенциал существующих соглашений (среди них соглашения о партнерстве и сотрудничестве в рамках ЕС, возможности «северного измерения» и т. д.). Российский политический класс рано или поздно должен осознать, что Россия может интегрироваться в западную цивилизацию лишь на основе принятия ценностей либеральной демократии. Но пока не решен экзистенциальный для России вопрос: а возможно ли ее сохранение в нынешних территориальных рамках после отказа от традиционного консолидирующего фактора — державности? Приходится считаться и с мощным противодействием интеграции в России в рамки западного сообщества со стороны кругов, которые беспокоит не только экономическая цена этой интеграции для западного мира, но и последствия для Запада включения в его орбиту столь огромного и по некоторым параметрам цивилизационно чуждого пространства.
Но решение всех этих проблем через придание России «особого статуса» будет означать имитацию интеграции. Впрочем, это адекватный ответ на российскую имитацию демократии.
Власть и общество
Было бы опрометчиво судить о российском обществе по тому, что и как говорит его элита. Так, скажем, антизападничество российской элиты не отражает реального отношения общества к Западу, которое намного более позитивно либо по крайней мере отстраненно равнодушно. Массовая поддержка Путина — тоже не показатель полного одобрения всего того, что делает власть, и она, как часто говорит Юрий Левада, отражает отсутствие альтернатив.
Немалая часть общества поддержала бы системные реформы постмодернистского характера в случае соблюдения двух условий — при гарантиях участия самого общества в них и если меньшинство, воспользовавшееся плодами трансформации, тоже будет за них платить. При этих условиях административная реформа, которая бы ограничила контроль бюрократии за бизнесом и обществом, вполне может получить широкую поддержку.
Конечно, понятно, почему президент начал опираться на бюрократически-силовую составляющую — в обществе нет иных оформленных групп интересов, которые могли бы составить его опору. Такая же ситуация возникла в странах Центральной и Восточной Европы, когда те выходили из коммунизма. Но там новая власть смогла опереться на интеллигенцию, пока не возникла национальная буржуазия. В России реформаторский потенциал интеллектуалов исчерпан, а тот, что остался, предлагается любому покупателю. Мелкий и средний бизнес еще слишком слаб, чтобы стать серьезной базой трансформационной власти. Поэтому Путин во многом обречен на то, чтобы опираться на слои, которые консолидировались при Ельцине. Но даже и в этой ситуации лидер, задумывающийся о своей реформаторской роли, может постепенно формировать новую базу будущего режима — т. е. давать политические привилегии тем 40-45%, которые поддерживают системные реформы.
Может ли модернизатор стать трансформатором?
Президент Путин по своим задачам является классическим модернизатором. Содержанием его правления является триада: реформы сверху, союзничество с Западом, единовластие. Речь, однако, идет о модернизаторстве индустриального советского типа, которое пока не выходит за рамки, допускаемые «русской системой». Это модернизаторство имеет реформаторский потенциал, на основе которого общество может выживать, не претендуя на переход к более высокому потолку устремлений. Причем само общество еще готово придерживаться скромных параметров жизнедеятельности, заботясь о насущном и не задумываясь о вызовах будущего.
Следовательно, есть и основы для сохранения БА и курса, апеллирующего ко всем слоям. Действуя в рамках этого сценария, Путин может удерживать власть и переизбраться на второй срок. Но все дело в том, что данный тип модернизаторского лидерства не может ответить на вызовы постиндустриальной цивилизации и будет работать на стабильность с перспективой ее перерастания в стагнацию либо системный кризис.
Путин на протяжении 2001 г. вплотную подошел к черте, за которой возможен переход к трансформационному типу лидерства. Осуществление более глубоких реформ в экономике, постепенное подключение России к западным экономическим и политическим структурам (ВТО, ЕС, НАТО) — все это создает предпосылки для преодоления традиционной формулы российского развития, сутью и символами которой всегда были державность и единовластие.
Но переход к новой логике развития означает отказ от опоры на треугольник «бюрократия, олигархия и силовые структуры» и формирование новой базы власти, что будет сопровождаться дестабилизацией. Этот вариант означает возможность ослабления позиций первого лица до того, как возобладают новые правила игры, — собственно, это и произошло в свое время с Горбачевым. Впрочем, лидеры-трансформаторы почти всегда платят своей властью за переход к новому качеству развития.
Высказывается мнение, что Путин должен обратиться к бонапартизму, возвысившись над политической сценой и обратившись к обществу за поддержкой, таким образом гарантировав переход к новому этапу реформ. Но все дело в том, что бонапартизм не спасет его от столкновений, которые могут стать для него гибельными, ибо за ним нет структурированной силы, которая его поддержит при всех обстоятельствах: аморфная поддержка общества мало значит при его (общества) ориентации на выживание, а сервильность правящего класса делает его неустойчивым союзником. Но даже при успешном становлении бонапартистского режима нет гарантий, что лидер станет вдруг альтруистом и начнет заботиться о формировании субъектности общества.
Президент Путин находится в драматической ситуации, если взглянуть на него с точки зрения исторической перспективы. Во имя того, чтобы не остаться промежуточным лидером, ему нужно пойти на шаги, которые могут дестабилизировать ситуацию и осложнить для него получение второго мандата. Причем он может пойти на эти шаги в случае, если а) будет происходить давление снизу; б) наверху будет осознание того, что не идти на более глубокие реформы, в первую очередь реформу власти, равнозначно катастрофе; в) если будет наличествовать мощное давление Запада, готового к интеграции России. Пока эти условия отсутствуют. Следовательно, скорее всего Путин будет продолжать двигаться в рамках гибридного сценария, оставаясь реформатором в сфере экономики и внешней политики и консерватором в отношении к власти. Не исключено, что еще некоторое время эта политика может если не облегчать формирование самостоятельных субъектов внутри общества, то по крайней мере не препятствовать этому процессу. Но гораздо более вероятно, что сохранение остатков «русской системы» приведет к тому, что и нынешний президент станет ее заложником. Скорее всего, выход России за пределы прежней системности произойдет тогда, когда будет исчерпан ее стабилизационный и модернизаторский потенциал и кризис заставит правящий класс искать иные формы существования.
Президент Путин подтвердил, что у него есть амбиции и стремление к миссии, что он может выходить за пределы ожидаемого. Поэтому не исключено, что второй срок президентства предоставит Путину возможность реформировать то, что он создавал на первом этапе своего правления. Примеров такой революции «против самого себя» в истории не было. Но все когда-нибудь происходит в первый раз.
Примечания
[1] Примером новой экономической политики Кремля стали попытки взять под свой контроль «естественные монополии», в первую очередь «Газпром», которые, однако, пока не приблизили момент их реформирования. Впрочем, даже усилия правящей команды подчинить себе финансовые потоки «естественных монополий» пока малоуспешны.
[2] Меры, предпринятые командой Путина в экономике, стабилизировали ее структуру, ориентированную на сырьевой экспорт. Однако мировые тенденции и падение цен на российский экспорт исчерпывают возможности этой экономики и ставят Путина перед альтернативой — либо структурные реформы, либо возвращение к политике централизованного перераспределения.
[3] Об этом свидетельствует опыт чеболизации в Южной Корее.
[4] Понятие «бюрократически-авторитарный режим» введено Гильермо О’Доннелом.
[5] БА в Латинской Америке опирались на авторитарного лидера, технократов, бюрократию и армию. Они функционировали при содействии западного финансового капитала, и их основной целью было проведение индустриализации.
