Глубокой ночью на телеканале «Россия 1» вышла программа Владимира Соловьева «Открытие нового политического сезона». На плашке значилось «прямой эфир», который был, разумеется, не прямым, но уж такую небольшую условность зритель натренирован принимать. Сам Геннадий Гудков комментировал онлайн в своем твиттере, что эфир честный, никакого искажающего монтажа нет, и то, что в прямом эфире шло на регионы, увидели и в Москве. В студии собрались все. Сергей Удальцов, которого Жириновский приветствовал радостно: «Сережа? Ты еще на свободе?» Смирно ждал своей очереди на 20 секунд эфира Николай Сванидзе, который сказал о вреде поляризации. В бархатном пиджаке Максим Шевченко объявил, что в студии кругом его враги. Ирина Хакамада сравнила попытку «самоочищения Думы» путем изгнания бизнесмена Гудкова из своих рядов с купанием животных в грязи. Павловский представился: «Глеб Павловский. Пенсионер». Хинштейн позволил себе крен в сторону от линии партии и удивился: чем болгарский бизнес хуже чешского? (Имея в виду Бастрыкина.) Режиссер Павел Лунгин возмутился нечестной поспешностью в нападении на Гудкова: «Вы с радостью разрываете его». «Без радости», — парировал Андрей Исаев, один из инициаторов дела Гудкова. Сам Гудков много смеялся.
В общем, все как всегда. Но финал был ярким.
Почти единодушно в результате голосования, который устроил Соловьев в своем твиттере после эфира, лучшим выступлением была признана речь Явлинского. Что же в ней было такого?
— Что нас ждет в ближайшие месяцы? — спросил ведущий.
— А разве дело в том, что будет в ближайшие месяцы? — ответил гость.
Явлинский: — Руководство страны безответственное, потому что бесконтрольное. Оно как бы само по себе. Ну просто совершенно само по себе! А с другой стороны — не способное пока ни к чему гражданское общество. Значит, даже технологически у нас нет способа выйти из того положения, в которое мы попали…
Соловьев: — Анализ, как всегда, жестокий, анализ точный. Но делать-то что?
Явлинский: — Вы имеете в виду всю страну? Не врать и не воровать, вот и все. (Кто-то в зале нервно захихикал.) А какая может быть перспектива у страны, если это вызывает улыбку? Если не врать, то в стране сразу появятся другие политические партии и другое политическое устройство. Потому что все, что есть, построено на вранье.
Эта простая речь вызвала шквал восторженных эмоций в твиттере. Появился хештег #невратьневоровать. Инициативная группа объявила о выпуске футболок с надписью «Не врать и не воровать».
Такова сила простых истин, если они сказаны искренне и убежденно.
В общем-то Явлинский уже однажды говорил нечто похожее: «Кому не хватает героизма — могу предложить такое упражнение, что больше не захочется ни в Непал, ни в пещеры: год не врать». Но раньше это не производило такого эффекта. Что же произошло?
Речи, имеющие мощный эффект, всегда содержат простые истины и рационально не вполне объяснимы.
В 1880 году на торжествах в честь открытия в Москве известного памятника Пушкину Достоевский произнес речь, которая длилась 40 минут и которую обсуждали потом чуть не сто лет. За полгода до смерти больной Достоевский, который страшно боялся припадка, с трудом поднялся на трибуну и сказал нечто очень простое — но во время его речи падали в обморок, плакали, братались. Современникам трудно было отделаться от впечатления, что они стали свидетелями чуда. Надо сказать, что общество было в то время поляризовано не меньше, чем сейчас, и слова Достоевского о примирении попали в какую-то очень подготовленную почву.
Когда писатель сказал о единении людей, зала была в истерике, гранд-дамы, госсекретари и студенты обнимались и клялись друг другу быть лучше. Свидетели очень любили вспоминать, что бледный, шатающийся, сутулый, некрасивый Достоевский (особенно на фоне величавого старца Тургенева) нашел простые слова, которые произнес настолько убедительно, что все немедленно впали в транс. Потом все, правда, очухались, застыдились своих чувств, и в прессе началась ожесточенная травля Достоевского, которая немало способствовала его скорой смерти. Таков маятник чувств.
Я давно заметила, что воспоминатели любят преувеличивать этот контраст между невзрачностью оратора и грандиозностью эффекта, который он производит на толпу. Так, Джон Рид слишком изуродовал внешность Ильича в своих «10 днях, которые потрясли мир» и слишком приукрасил мощность его речи. Допустим, Ильич был не особо хорош собой. И допустим, зажигался, ораторствуя. Но автор уж очень смакует маленькую фигурку с большой лысой головой и крохотными глазками (и одежда убогая на Ленине, и даже брюки — и те слишком длинны для коротеньких ножек), чтобы потом живописать, как из эдакого чудища вылетают слова, приводящие публику в состояние транса. Рид заврался, вспоминая о втором съезде Советов. Но именно такие слова хотела услышать толпа, раз с замиранием сердца дожидалась, пока вождь обведет зал своими дергающимися от нервного тика глазками и наконец бросит в нее самое важное: «Мы должны предложить мир народам!» И — массовая истерика на слове «мир».
Все просто. В 1880 году зала хотела единения. В 1918-м — мира. А сейчас мы хотим, чтоб нам больше не врали. И сами больше не хотим врать.
