Жалоб, просьб в нашей тюрьмообильной державе поступает наверх около ста тысяч в год… От убийц да от насильников, разбойников да грабителей и прочей нечисти, не считая всяких там мошенников, домушников, щипачей… Ну а последних в нашей воровской стране несть числа.

Но были еще и такие, как пугачевы, разины, кудеяры и соловьи-разбойники, известные и почитаемые народом герои. Во все времена хватало на Руси и убийц, и насильников, и головорезов, и узнавать о них — это только в книжках занятно, а прочитывать их дела в жизни, да просто к ним прикасаться, поверьте, не менее опасно, чем встретить на большой дороге.

Но при всем этом быть последней инстанцией в их судьбе и, по сути, распоряжаться чужой жизнью… По силам ли это человеку?

Эта моя странная книга возникла не как запланированный и обусловленный материалом замысел, а как попытка убавить, притушить острую боль.

Я бы мог, наверное, с чистой совестью обозначить так свой жанр: ПЛАЧ ПО РОССИИ.

Во-первых, наскоро набросанных страничках не было поначалу даже каких-то нужных слов… Лишь некое чувство непоправимой беды, которая вошла в нашу жизнь, мою и моих друзей, и которую не выразить, не вытравить, не изжить, даже если бы чудом удалось все это разом оборвать и вернуться в свое почти безмятежное, теперь я могу оценить, прошлое.

… Моя книга не только о заключенных. О тех, кто сидит в камерах смертников. Она обо всех нас. О каждом, кто причастен к этой криминальной зоне, которая зовется Россия.
И книгу эту действительно создал народ (большая часть ее — документы), тот самый великий русский народ, который велик и в том, что весь изоврался, изворовался, спился, наплевав на весь мир, а прежде всего и на самого себя… Иррациональный во всем, даже в вопросах самосохранения. Но великий и своим поразительным, идущим из каких-то глубинных недр гением тоже во всем, и даже в своем воровстве и вранье, в разбое, в мошенничестве (вот где народный кладезь изобретательности!), — так что диву даешься, как в нем поистине совмещаются и гений и злодейство.

И даже соприкоснувшись с этим отторгнутым нами миром, который я, сгоряча конечно, напрасно назвал помойкой, скорей это гниющая незаживающая рана, старался уберечься, призывая на помощь все защитные силы духа, даже сказки детские стал сочинять… Но однажды воскликнул в сердцах, когда маленькая дочка попросила на ночь прочитать ей нестрашную сказку: «Ох, Манька, у меня такие сказки, что не дай Бог тебе их когда-нибудь услышать!»

И был день, и был вечер, когда, прочитав очередное дело про двух ограбленных деревенских старух: бывший зек узнал об их существовании на одиноком хуторе от сокамерника и по выходе на свободу приехал, выследил, убил… Из-за колечка дешевого позолоченного зарезал, да полусотни рублей, припрятанных ими на собственные похороны… — не выдержал я. Заплакал.

Да что же, братцы мои, что же с нами происходит, мы лишь возбуждаемся от запаха крови, но, содрогнувшись, продолжаем как ни в чем не бывало жить далее, и это в то время, когда у нас под боком убивают святого человека Александра Меня, пришедшего к нам, чтобы нас же спасти? Да он ли один?! Кто же мы после этого? Чернь, погруженная в беспробудное пьянство да непрерывные преступления?

«…Богом и правдою, и совестью оставленная Россия — куда идешь ты в присутствии своих воров, грабителей, негодяев, скотов и бездельников?» — вопрошал Сухово-Кобылин.

Правда — куда?

Мой спутник, мой Вергилий, ведущий меня изо дня в день по всем возможным кругам ада… Назовем его так: Вергилий Петрович… с неизменной усмешечкой человека, повидавшего всякое, чуть растягивая слова, произносит: это-де, уважаемый Председатель, цветочки… Старушоночки ваши… Вот на следующее заседание я вам представлю одно тоже вполне обыкновенное дельце…

«…Он прозорливый отвечал на это:

«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета.
Я обещал, что мы придем туда, где ты увидишь, как томятся тени,
Свет разума утратив навсегда…
Там вздохи, плач и исступленный крик…
Обрывки всех наречий, ропот дикий,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх
Сливались в гул, без времени, в веках…
Их память на земле невоскресима,
От них и суд и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни — и мимо…»
(Данте Алигьери)

И он принесет это дельце, полагая, что на черное полотно можно нанести еще более черный цвет, а оно уже давно кладется черным по черному, как длилась бы ночь после ночи, без всяких надежд на робкий рассвет… Но еще и в Библии сказано: «Если свет, который в тебе тьма, то какова же тьма?» («От Матфея») И выходит, что душегуб, изнасиловавший некогда под Луховицами двух малолетних девчушек, а потом задушивший их, тоже не полная еще тьма в сравнении, скажем, с ростовским маньяком?! С Чикатило.

Да нет же, нет… И я, недавно выплывший из селигерских теплых земляничных полян, из бесконечного разлива плесов и древних монастырей, иначе и не могу увидеть ЭТУ РЕКУ как только черной, совсем черной, без оттенков и полутонов.
Истинно ДОЛИНА СМЕРТНОЙ ТЕНИ. Разделенная по врожденной зековской привычке — на ЗОНЫ. Ничего, что первой будет Зона Власти.

И молишься и просишь: Господи, где Твой обещанный жезл и Твой посох… должные помочь нам на этом — через зоны- пути?

И осмыслить.

Полный текст романа «Долина смертной тени»

назад