Юрий Айхенвальд (1928 — 1993)

Осознать феномен Юрия Айхенвальда в нашей действительности невозможно без знания хотя бы некоторых — основных — вех его биографии. Его дед Юлий Исаевич Айхенвальд был весьма известным в начале века литературоведом. Выслан в 1922 г. на знаменитом «философском» пароходе.

Борис Вайль. Журнал «Звезда», 1994, № 10

Юрий Айхенвальд
Кихотизм и наша интеллигенция
(из книги «Дон Кихот на русской почве», Москва — Минск, 1996 г.)

Судьба имени-притчи «Дон Кихот» на русской почве такова, что каждый может выбрать себе Дон Кихота по вкусу.

Дон Кихот — нелепый безумец, борец с ветряными мельницам, существует для политика и жестокого прагматика.

Дон Кихот — наивный идеалист с его бескорыстным благородством и бесполезным подвигом, понятен интеллигенту-скептику, каких большинство.

Есть даже Дон Кихот — революционер для персональных пенсионеров из числа чудом уцелевших и для юных комсомольцев, переживающих перед своим звездным часом культурный взлет.

Дон Кихот — праведник — фигура наиболее спорная и наименее приемлемая для большинства.

Выбирая своего Дон Кихота, каждый выбирает и свою реальность.

Человеческая свобода состоит не в том, чтобы выбрать поступок, а прежде всего в том, чтобы выбрать действительность.

Христос, искушаемый сатаной в пустыне, выбрал не экономическое чудо превращения камней в хлебы, не политический реализм гарантированной — какая разница для знающего свое дело политика, кем гарантированной? — власти, не сверхчеловеческие способности, столь завидные для европейских мечтателей о гималайских странцах, — Христос выбрал свою действительность: Истины, Подвига и Креста. Эту действительность он увидел и принял в одиночестве.

Хотя человек современной иудео-христианской цивилизации живет в обществе, но общества эти зачастую весьма пустынны, и поэтому большинство делает выбор большинства; тем не менее для оставшихся возможность выбора тоже остается.

И властолюбивый прагматик выбирает свою действительность, где главные составляющие — интрига, сговор, удар; властолюбец убежден, что сила солому ломит, и хочет всегда быть силой.

Интеллигент-скептик старается поставить свою действительность на прочную основу. Безнадежность его не устраивает. Его реальность определяется закономерностями природы или истории, которые он пытается открыть или, как теперь говорят, не «открыть», а «смоделировать». В рассуждениях о чем бы то ни было он склонен использовать самоновейшие фундаментальные научные понятия. На сегодня это — «информация», «энтропия», «системность». Бог, даже если он и есть в этой реальности, далек от домашнего очага. Мир устраивается — и устроится! — умно и технократично. Разумеется, о рае на земле не стоит говорить, но сносно, по-человечески, люди, может быть, и сумеют существовать.

Есть еще и кихотическая реальность: современный мир — это прежде всего мучительное сплетение добра и зла. В этом мире нужно уметь решиться на свой собственный поступок ради отдельного человека или благородной человеческой идеи. Поступаться собой и помогать другим — вот что важно в этой действительности. Ни сила сильных, ни знание законов природы не спасут, как уже не спасали, все увеличивающееся население земли от все увеличивающихся по катастрофичности войн и социальных неурядиц.

Это реальность кихотическая, ибо наши понятия о последствиях добрых и злых несовершенны, а наша преображающая способность недостаточна. Люди, живущие в этой действительности, как правило, не могут убедительно обосновать своих действий. С прагматиками, верными науке, они вступают в неразрешимый спор, а железнорукие властолюбцы всех политических лагерей их убивают.

Это — вечные отщепенцы, бессильные сплотить мир, сделать свою реальность всеобщей, и потому не нужные никому.

Тем не менее без их действительности обойтись невозможно: они совестливы, а совесть — это не просто интуиция нравственного самосохранения, это — пока все еще незадачливый — зодчий будущего.

Из этой действительности, а не из реальности интеллигента-скептика, не говоря о мире властолюбца, являются праведники, ибо действительность Дон Кихота — это действительность сострадания и милосердия.

Не всякий человек может выбрать такую действительность, надо быть хорошим человеком.

Понятие «хороший человек» столь же неопределенно, что и человек «интеллигентный». В основе обоих этих экзистенциальных, а не логических понятий лежит способность данного лица различать «добро» и «зло», а также понимать, что слово «грех» означает «преступление».

Интеллигентность, как и кихотизм, — нестойкое свойство.

Когда двое красноармейцев явились к Короленке в дом, чтобы изъять деньги Красного Креста, Короленко пришел в ярость и даже кинулся искать запропастившийся куда-то за ненадобностью револьвер. Тут, разумеется, Короленко не был в состоянии интеллигентности.

Но чем чаще и чем сознательнее человек существует в состоянии сострадательности, внимательности, такта, в состоянии, когда он мгновенно ставит себя на место другого и выбирает образ действий, учитывая этот опыт, — тем вероятнее, что даже в припадке гнева он, в силу инерционного воздействия этого желательного и привычного состояния интеллигентности, сумеет усовестить себе подобного, не прибегая к расправе.

… Разумеется, не при всяком роде занятий состояние интеллигентности можно сохранить.

Несомненный интеллигент Антуан де Сент-Экзюпери не был в состоянии интелигентности, когда совершал боевые вылеты, точно так же, как не были в этом состоянии Рузвельт и Черчилль, заключая свои таинственные и зловещие сделки со Сталиным.

Но устойчивые состояния интеллигентности особенно нужны не властителям, а подвластным.

Не следует отождествлять теоретиков террора с палачами.

… Беда в том, что у теоретиков палачества всегда найдется в народе «своя рука», а как известно, «своя рука — владыка».

• Никогда подавляющее большинство людей не будет настолько образованным и интеллигентным, чтобы мужественно и ответственно понять ситуацию, не погружая себя в утешительный самообман.

Так очень часто говорят интеллигент, демонстрируя крайне неинтеллигентное качество: убежденность в своей исключительности, хотя исключительность эта — нажитая, а нажить ее может всякий, если захочет.

Сейчас возникают нации-сообщества (США тому пример), в которых национальной скрепой является не только общая территория и язык, но и общая историческая память, развивающаяся усилиями людей культуры, религиозное многообразие, нисколько не разрушающее общества и государства. И все это происходит несмотря на то, что Соединенные Штаты — разноплеменные образование.

Однако факт тот, что до конца сформировавшихся наций-сообществ в мире еще нет. Внутри каждого единого этноса, даже и европейских цивилизованных странах, есть интеллигентное или тяготеющее к интеллигентности национально сформировавшееся меньшинство и потенциально принадлежащее к той же нации, но пока что племенное, варварское по своей ценностной ориентации большинство; именно себя оно ощущает «нацией».

Но что этот факт доказывает?

Будет ли он действительнее моих бессмысленных кихотических мечтаний?

Если эта моя утопия о возникновении интеллигентных по преимуществу наций-сообществ не начнет осуществляться сейчас, то калеки и дети их — мутанты, выжившие после третьей мировой войны, все-таки встанут перед необходимостью ее осуществления.

Жизнь — проблема, сложнейшая из проблем. И нет людей, которые не разрешили бы ее для себя, кроме самоубийц.

Но вся сумма этих решений каждого ведет к катастрофе для всех.

Между тем наша иудео-христианская цивилизация — единственная, которая за всю историю рода людского взялась спасти всех людей на земле от холода, голода, многих болезней, которая технически уже и сейчас может это сделать, — но людям этой цивилизации с ее этическими принципами не хватает принципиальности и интеллигентности, чтобы подступиться к глобальным задачам.

В этой пустыне праведники праведничают, как нищенствуют, — ради Бога, который в нас. Атеисты из их числа называют это «совестью».

• Я верю в силу добра, а по части будущего я — агностик, — сказал однажды А.Д. Сахаров.

Один томский интеллигент объяснил мне, что верит в «пятьдесят один процент добра на земле. Иначе не стоило бы жить».

• Оптимист, — отозвался о нем Андрей Дмитриевич. — Боюсь, что добра меньше пятидесяти процентов.

Сахаров не считался ни с какими количествами, потому что он верит в силу добра (в отличие от некоторых христиан, которые столь же энергично верят в силу сатаны, овладевшего миром).

Собственно русский характер интеллигентности А.Д. Сахарова и В.Г. Короленки, разделенных шестьюдесятью годами войн, кризисов, террора, состоит в общечеловечности их интересов, которую, как свойство русского мыслящего человека, подчеркивал еще Достоевский. Для обоих этих интеллигентов Россия не является островным образованием: она существует вместе с остальным миром. «Война, отечество, человечество» — называлась брошюра Короленки. «О стране и мире» — озаглавлена работа Сахарова.

Кроме того, и Короленко, и Сахаров — правозащитники, заступавшиеся по дороге к своей высокой цели — установлению человечного права в России — за отдельных людей.

И точно так же, как и Короленко, А.Д, Сахаров вступил в безнадежную и безответную переписку с тем же правительством.

Лет восемь назад я спросил А. Д. Сахарова, зачем он пишет свои рассудительные и совестливые письма начальству. Ведь его доводы отлетают, как от стенки горох.

• Пусть даже так, — отвечал мне Андрей Дмитриевич. — Но несколько горошин могут застрять в трещинах между кирпичами. Они пустят корни и дадут ростки. А если беречь горох, не бросать его, то горошины превратятся в зеленые камушки. Суп из них можно будет сварить, но надеяться, что этот горох прорастет, смысла уже действительно не будет.

Едва ли Короленко стал бы спорить с таким ответом.

Это классический ответ человека, находящегося в интеллигентном и притом кихотическом состоянии.

«Специалисты», выбравшие себе в качестве реальности истолкование окружающего, соответствующее последним научным данным, и верящие в науку, очень часто у нас не любят «праведников», полагая, что в наших условиях челобитная в адрес Администрации — такой же экстремизм, как в других условиях автомат и бомбы. При этом «специалисты» могут осуждать как религиозных «оппозиционеров», так и наших правозащитников Христа ради. «Специалистов» можно понять: многим из них хочется быть Дон Кихотами, но у нас невозможно одновременно оставаться и «специалистами», и «праведником» кихотического склада: «специалистов» за такую праведность вполне могут лишить работы по специальности.

Но и эти убежденные «сторонники дел, которые нужно делать», в минуты просветления впадая в интеллигентность, все-таки признают право праведников на существование. Ведь в «специалисте» очень часто живет свой маленький «праведник» — совесть.

Если же «специалисту» вообще свойственно состояние интеллигентности, то он ощущает родство с нашими кихотическими праведниками, подобно тому, как Алонсо Кихана мифологемы не мог все-таки вовсе порвать с Дон Кихотом Ламанчским.

Интеллигентности не скроешь; интеллигентный человек непременно себя выдаст — то вежливостью, принимаемой человеком толпы за приниженность и робость, то своеобразием интонации, лишенной призвука волчьего рычания. Интеллигент влияет на других самим фактом своего существования. И он не может завыть с волками по-волчьи, ибо — «не волк по крови своей». Среди волков он погибнет или сойдет с ума — последнее, говорят, случилось с Мандельштамом в пересыльном лагере на Колыме.

Современному русскому интеллигенту нет смысла думать, быть ему Дон Кихотом или не быть; ему остается только осознать свое кихотическое начало (и кихотическую участь), от которого ему избавиться невозможно, и решить, что с этим делать, как жить.

Ведь в наших условиях даже «сторонник дел, которые надо делать», не имеет под собой прочной опоры.

Всякое дело у нас получает опору лишь постольку, поскольку его, словно утопающего за волосы, тянут сверху. Делу от этого больно и плохо, делателю тоже, но тут дело хоть как-то движется.

Если же человек делает полезное людям дело, хоть и в пределах государственной системы, хоть и по заданию, но на свой страх и риск, да еще с полной отдачей, — то это воспринимается как чистое «донкихотство».

Философский труд, выполненный не ради публикации — ради размышлений; культурологическое исследование, требовавшее больших усилий и уложившееся в доклад на частном семинаре; стихи и проза, которые создаются для десятка читателей — но с риском для автора; картины, которых нельзя выставить, — ну, не «донкихотство» ли все это?

Кихотизм стал приметой современной русской интеллигентности, ибо действительность, которую более или менее откровенно выбирает русский интеллигент, даже если он не праведник, а просто честный специалист, определяется надеждой на Правду и Добро.

Думаю, что интеллектуалы Западной Европы и США со временем признают кихотизм свойством также и своего интеллектуализма.

Кихотическая действительность, соответствующая современной дислокации фактов, предполагает мир, способный меняться к лучшему, человека, стремящегося этого добиться. Кихотическое сиюминутное добро не приносит сиюминутного успеха. Очень многие из числа современных кихопатов сознают это, однако верят в силу добра, и это меняет для них картину мира таким образом, что они действуют как могут, ради «каждого», не упуская из виду «всех». Но к этому гуманистическому пределу они не успевают приблизиться.

Кихотизм — форма праведничества, без которого мир не устоит против собственной термоядерной мощи.

В представлении многих действительность сейчас такова, что почти невозможно на что-нибудь надеяться. Существуя внутри такой действительности, впасть в уныние, упасть духом — более чем естественно. Несомненный выход вверх из этого падения — «высокий смех» над Дон Кихотом и над самим собой.

И я выбираю действительность Дон Кихота, который всегда был добр и никогда не терял надежды.

Его реальность неосновательна?

Пусть так.

Мудрец в древнем Китае, маляр по профессии, однажды ощутил то самое свойство, укорененность которого в человеческой природе доказал своим примером Дон Кихот: способность