Сегодня писателю Семену Израилевичу Липкину исполняется 90 лет. Патриарх отечественной поэзии встречает свой юбилей на даче в Переделкине. Здесь же, по соседству, в музее Булата Окуджавы 22 сентября состоится встреча с юбиляром. СЕМЕНА ЛИПКИНА навестила корреспондент «Ъ» ЛИЗА НОВИКОВА.

— У вас странная литературная судьба. Ваш первый сборник вышел, когда вам было уже 50.

— Точнее, 56. Именно тогда я издал свою первую книжку стихов. Это ненормальное явление. Я не мог этого сделать раньше, потому что мои стихи как-то не соединялись с государственным пониманием поэзии. Но это не я так решил — избрать этот путь неизданного поэта. Я бы с удовольствием решил по-другому, чтобы меня печатали, чтобы я издавал книги — но не получалось. По-настоящему я начал издаваться, когда рухнула советская власть, то есть очень, очень поздно. И я очень рад тому, что смог кое-как все-таки изложить все то, что меня мучило, что увлекло, радовало. И это издается.

— Писателям от этого легче? Или, может быть, труднее?

— Как вам ответить. Русская литература — великая литература, а мы все — все-таки бедные наследники этой великой литературы. В том, что сейчас происходит, есть положительное начало: пишущие люди не зависят от государства. Выходит много хороших книг, но достойных великой русской литературы я среди них не вижу. Я сам не достоин, и у других не вижу.

— Каждый год на литературные премии выдвигаются сотни книг. Неужели все они никуда не годятся?

— Ну посмотрите сами. В XX веке у нас было восемь великих поэтов: Анненский, Ахматова, Блок, Бунин, Мандельштам, Пастернак, Ходасевич, Цветаева. Теперь вы сами скажите, есть ли кто-нибудь сейчас им равный? Конечно, нет. Но они были, и они живут в нашем сердце, и нам нужно думать о том, чтобы мы хоть немного с ними сравнялись.

— Как вы определите литературное направление, к которому принадлежите: акмеизм, постакмеизм?

— Тут вышел трехтомный учебник, где меня называют неоакмеистом. Смешно звучит, но и вправду из того прошлого, что было, акмеисты мне наиболее близки, особенно Ахматова.

— А как же знакомство с Мандельштамом? Говорят, он вам даже помогал.

— Вот как я познакомился с Мандельштамом. В Одессе я входил в литературную молодежную группу. Наш руководитель, приехав в Москву, отдал наши стихи в «Молодую гвардию». Каким-то образом Мандельштам как раз посетил редакцию этого журнала и поинтересовался у поэта Кудрейко-Зеленяка, есть ли стихи новые, интересные. Тот наряду с другими стихами, в том числе и своим, дал ему и мое. Мандельштам как-то отметил мое и даже пригласил меня к себе. Когда я приехал в Москву и принес ему стихи, он разделил их на три группы: одна была очень большая, он о ней ничего не сказал — значит, ерунда. В других стихах он нашел ошибки, связанные с моим одесский выговором, раскритиковал их, но уже с некоторым интересом. А одно стихотворение ему понравилось: он позвонил своему Другу — и меня впервые, в 19 лет, напечатали в журнале «Новый мир». С тех пор я часто бывал у Мандельштама: большей частью он меня ругал, но иногда сдержанно хвалил.

— За что хвалил? Вообще, что вы цените в стихах?

— Сейчас я не думаю о формальных моментах, я думаю о том, берет меня за душу это стихотворение, хорошо ли оно написано с точки зрения моего понимания, что такое хорошо. То есть чтобы не было пустых строк, чтобы боль и радость человека были отражены в его стихах — вот это главное. Чтобы был ум. «Поэзия должна быть глуповата» — эта фраза смешная, довольно афористичная, но я в это не верю. Поэзия может быть простовата, но ведь что самое простое — возьмите Евангелие.

— Что вы сейчас пишете?

— Я сейчас редко пишу. Все-таки возраст сказывается. Мне самому не очень нравится то, что у меня сейчас получается. Недостает двух вещей: глубины и любви. Посмотрим, может быть. Бог даст еще какое-то время для жизни, я напишу то, что хочу выразить.

— Располагает ли к этому «Жизнь переделкинская» (так называлась ваша давняя поэма)?

— У Переделкина особая история. Вы ее знаете? Как-то раз у Горького был прием писателей, на котором был Сталин. Видимо, Сталин уже тогда понял, что официальные писатели, прежде всего рапповцы, как-то заражены троцкизмом, относятся к нему не так, как следует. Он обратился к самому знаменитому попутчику Леонову, и спросил его, ну, я не знаю, какой вопрос он ему задал, ну что может царь спросить у подданного. Что-нибудь вроде как ему живется. Тот ответил: «Хорошо, но воздуха не хватает». Сталин так понял, что нужно давать писателям дачи. И дал Переделкино.

Впервые я приехал в Переделкино к моему знакомому Пильняку, который показал мне соседские дачи — Пастернака, Леонова. Так началось мое переделкинское существование. Я часто встречался с писателями, которые со мной не здоровались Но у меня было и много друзей: Каверин, Заболоцкий. Об этом я написал поэму «Жизнь переделкинская».

— Можно было бы написать поэму о нынешней жизни в Переделкине?

— Не знаю. Сейчас, когда я прохожу, я почти никого не знаю. Не думаю, что те, кого я вижу,- это писатели. Я не знаю, кто это такие.